В мрачной каморке, в подвале одного из тех старых домов, которые уже давно собираются снести, но все никак не могут построить им замену, было темно и сыро. Запах гнилья преследовал всякого, кто решился бы сюда ступить, запах перегноя и запах смерти. В подвале не было ни одного окошечка, а вместо двери - лишь узкая щель между кучей бревен, дров и битых кирпичей, занавешенная маслянистой, склизкой черной тряпкой. Внутри, среди черных закопченных ледяных стен была навалена груда тряпья и отбросов. Лишь при очень близком и внимательном осмотре можно было узнать в этой куче остов кровати и наваленные на него ошметки ткани, старой и грязной, наполовину сгнившей.
Это был ад, и, тем не менее, подвал был обитаем. Несколько смутных фигур лежали или сидели вдоль стен, прижимаясь своими тощими, полуобнаженными телами к холодным мокрым камням. Посреди подвальчика они развели костер из сырых веток. Иногда одна из фигур поднималась, подходила к огню и протягивала руки к потрескивающему пламени. Языки огня высвечивали силуэт, проявляли черты лица и тела. Большинство из них были еще молоды, им было от двадцати до двадцати пяти лет. Самому старому человеку было около сорока, самому молодому – несколько месяцев. Все они были обречены на смерть. Тонкая кожа складками обвисла на их тощих телах, жалкие тряпки, которые заменяли им одежду, не моги скрыть выпирающих ребер. Мужчины и женщины даже не пытались согреться, они просто прижимались к стенам и бессмысленно смотрели на огонь. Иногда в углу раздавался кашель, и тогда кто-то из сидящих брезгливо ворчал, и снова все стихало. Иногда начинал плакать ребенок, но его никто и не пытался успокоить, его мать, сорокалетняя проститутка, сидела, подперев голову руками. И через некоторое время ребенок затихал.
Мрак и безнадежность прерывались только ночью, когда отчаявшиеся выбраться из своего подвала люди, выходили на улицу, их предводитель, тридцатилетний убийца и вор, человек, больше похожий на каменную глыбу, резкими словами направлял обезумевшую от голода толпу на очередной объект из разбоя.
Страх преследовал этих людей повсюду, им чудились страшилища, выскакивающие на них из-за угла, более разумные опасались полицейских. У некоторых психическая болезнь уже вошла в пике, и они не могли стряхнуть себя постоянные галлюцинации и страх. Веры у них не было, не было надежды, только сумасшедшее, ничем не объяснимое желание жить.
Лера, часто спотыкаясь и падая, брела по улице города. Высокие строения давили на нее своей мощью и громадой, она казалась самой себе ничтожной крошкой, песчинкой в гигантском механизме города. Сводящее с ума постоянное движение, вечная суета, шум…
Раздавят, уничтожат.
Если уже не раздавили. Лера в отчаянье цеплялась тонкими пальцами за толстую папку с бумагами. Она останавливалась, открывала ее, читала несколько строк и начинала плакать. Это было сродни безумию. Несколько лет ушло на рукопись, роман о тонкой человеческой душе, путешествующей по времени. Любовно и ласково было прописано и обдуманно каждое слово…
Все рухнуло, все обнищало.
Лера не знала, куда она идет, но ноги сами несли ее, а рукопись как будто камнем тянула на дно.
Боль. Боль и безысходность. Не приняли. Не поняли. Оттолкнули.
Тоненькое пальтишко не могло защитить ее от холода, но Лера не чувствовала пронизывающего ветра, она даже забыла о голоде.
Столько лет, столько лет… и все напрасно. Вся надежда была на эту рукопись. Отчаянно нужны были деньги. «Графоман пишет по внутренней необходимости, настоящий художник – ради денег», сказала Янина Ипохорская, и была права. Деньги, деньги… Загубленный дар. Лера прошла мимо книжного магазина и скривилась, глядя на яркие обложки. Графоманы. Тело, не душа в них воспевались.
Лера снова открыла рукопись.
«Снег хлопьями ложился на мерзлую землю, природа замерла, ожидая решения своей участи. Мимо голых деревьев тянулись разрозненные толпы людей, бывших когда-то великой армией. Подло и несправедливо. Все когда-то кончается, а триумф быстро оборачивается поражением».
- Внученька, - позвал вдруг жалобный стариковский голос, - подай, Христа ради…
Лера печально посмотрела на седого старика, присевшего на бордюр. Одежда его была изорвана, ботинки старые и изношенные. Но доброе морщинистое лицо внушало Лере столько доверия, было оно таким ласковым и понимающим, что она опять расплакалась.
- Внученька?
Рыдая, Лера прижалась головой к худой груди старика. Из ее прерывистого рассказа он понял все. И пожалел. Лера плакала, цепляясь за тощие плечи. А старик гладил ее по спине. Прохожие оборачивались на них, но раздавленные своим горем люди не обращали на них внимания.
- Ну, внученька, успокойся. Пойдем-ка со мной. Не пропадешь. Я сам без дома, но живу ведь. Ты мне лучше книжку твою дай почитать, а уж пристанище-то мы найдем. Мало ли таких, как мы, по России-матушке бродит?
В подвале потух костер. Вялые и безучастные люди недовольно зароптали, но споры тут же утихли. Никому не хотелось идти за новой партией веток и долго высекать пламя из обломанных спичек и затертого коробка. А кому свет нужен, тот пусть и идет.
Подвал, погруженный во тьму, казался еще страшней. Невидимые люди кашляли, храпели, истерически смеялись над пошлой шуткой, плакали, ругались. Но все как-то вяло неохотно. Иногда некоторые жаловались на голод, но на них никто не обращал внимания.
В темноте голоса скоро затихли, только сумасшедший истерический смех временами прерывал оглушающую тишину, но и он стих.
Поэтому когда мрак разорвал лучик солнца, ворвавшийся из щели, заменяющей дверь, все вздрогнули и ощетинились, подбирая под себя тощие ноги и готовясь к бою.
Оставив тряпку откинутой, в подвал медленно спустились старик и хрупкая молодая девушка, прижимавшая к груди, как мать ребенка, толстую папку бумаг.
- Здравствуй, Антоша, - чистый голос старика разнесся по подвалу, заставив его обитателей содрогнуться и сжаться, как сжимается и отступает тень при появлении света. Их предводитель недоверчиво вытаращил большие глаза.
- Пшел прочь, - хриплым гортанным голосом прокаркал он. Говорил он плохо, будто забыл, как это делается.
- Что же ты, Антон? Я так на тебя рассчитывал. Неужели не найдется в вашем прибежище места для двух бедных несчастных людей?
Предводитель недовольно оглядел их. Он явно хотел сказать, что им здесь не рады, а молодой девушке и старцу не место в этом аду, но не смог. Не хватило слов.
- Темно у вас тут, нехорошо это. Пойдем, Лерочка, наберем хворосту, у меня и спички есть.
Когда они вернулись в подвал и разожгли костер, Лера впервые оглядела место, куда привел ее добрый старичок. Страх, жалость и острая тоска захватили ее, но она все же села и прислушалась к разговору, который вели между собой старик и предводитель. Говорил, конечно, старик, а бандит больше хмурился и недовольно передергивал острыми плечами.
- А вот внученька моя писатель, - рассказывал добродушный старик. – Хорошую книжку она написала. Добрую. Вы вот послушайте. Хотите?
По подвалу пробежал изумленный ропот, но словно околдованные стариком люди поводили звериными глазами и медленно кивали. Все равно им делать было нечего.
Лера подсела поближе к костру и положила рукопись на колени. Дым щипал ей горло, она чувствовала на себе хищные взгляды, и даже прозвучало несколько оскорблений, но она открыла папку. Белые странички казались вызовом грязному подвалу.
Лера начала читать.
«Сквозь вечную тьму Вселенной несутся яркие звездочки. Когда-то они горят ярко-ярко, а иногда чернеют и сгорают. Это души людей. Добрые души ярко светятся, а злые и загубленные черными кометами разрезают вечный простор. Они бессильны и несчастны, это их наказание за содеянное ими Зло. Некоторые души одиноки, но однажды, соприкоснувшись с другой душой, они объединяются и боле не могут жить друг без друга. Люди назвали это единение Любовью. Даже черная мертвая душа может полюбить, а светлые яркие души порой сгораю, коснувшись этого чувства. Когда души разрываются, Вселенная кричит от боли, а порвавшиеся души умираю, оставив частичку себя друг в друге. А бывает, что ищущие друг друга души живут в разных Вселенных или в разное время, и не суждено им встретиться. Это Потерянные. Они самые несчастные во Вселенной. Их пристанищем становится Земля, где сменяя оболочку, души забываются в вихре повседневных забот. Земля как наркотик. Но есть среди этих душ такие, которые не хотят забвения, которые ищут свою Любовь, проходя сквозь века. Именно о такой душе я хочу вам рассказать»
Лера читала для себя, не думая о реакции слушателей, но когда она оторвала глаза от книги, то поняла, что в подвальчике установилась мертвая тишина. Удивленные люди смотрели на нее и ждали продолжения. Что-то горело в их глазах, что-то, чего там не было раньше.
Лера снова перевела взгляд на страницу. Она читала и читала им свой роман о потерянной несчастной душе, идущей сквозь годы в поисках Любви. Она описывала Древнюю Греции, Рим, Карфаген, Египет, Сирию. Она долго читала, перешла к Вавилону, Византии. В горле давно пересохло, но Лера продолжала читать, а люди слушать. Какой-то семилетний парнишка, наклонив голову набок, на четвереньках подполз к ней и доверительно заглянул в глаза, прижимаясь голым худеньким тельцем к девушке. Дед переполз из своего угла поближе к огню и насторожил почти глухие уши. Круг у огня заметно сузился, придвигались к Лере. Постепенно она перестала замечать и вонь, и удушающий дым, и грязь. Она время от времени поднимала глаза, чтобы взглянуть на своих слушателей, а они, приоткрыв рты, ловили каждое слово в рассказе о том, как купившись на ложную любовь, прекрасная героиня была обманута и приговорена своим же любимым к жестокой казни. Недовольный ропот пронесся по рядам людей, когда Лера читала момент казни.
«Она в последний раз взглянула на заходящее красное солнце. Но вместо огненного шара ей виделось лицо любимого, чудилось, что холодная его маска тает и под ней открывается лицо нежного ангела.
«Если бы я разбила чары, околдовавшие его», - прошептала девушка, возводя глаза к темнеющему небу.
Толпа на площади густела, из нее время от времени вылетали оскорбления, но они не оскверняли слуха приговоренной. Она видела, как из красного солнца кто-то протягивает к ней руки, кто-то зовет ее…
Кровь, брызнувшая на подмостки была того же цвета, что и солнце. Наблюдавший за этой сценой судья отвел взгляд от мертвого тела своей любимой. Ему было неприятно видеть блаженную улыбку на губах его бывшей подруги».
- Ублюдок! – отчетливо прозвучал голос над ухом Леры.
Двадцатилетний убийца, юноша со светлыми карими глазами прямо посмотрел на нее.
- Мерзавец! – сказал он. – Да я бы за такую женщину душу дьяволу продал!
- Продал, продал, - откликнулся язвительный голос. – Ты ее уже продал. И не за женщину, а за бутылку самогона.
Лера снова посмотрела на книгу и собралась было читать, когда на плечо ей легла рука.
- Скажи, - попросила уже немолодая женщина, - а правда бывает такая любовь – что ни конца, ни краю ей не видно?
- Бывает, - тихо ответила Лера. – Только не все ее находят, не все ее могут разглядеть и сохранить.
Она читала и читала. Несколько дней потребовалось для прочтения книги. Потом она стала просто рассказывать известные ей романы, рассказы, басни, собственное мнение о мире. Они слушали. А потом все внезапно закончилось.
Лера даже не поняла, когда и что произошло. Просто была облава, арест, тюрьма. Несколько месяцев кошмара, постоянных унижений и борьбы за жизнь. Были однообразные тупые лица полицейских, жестокие сокамерники. Но все это оставило смутные зыбкие воспоминания, как будто картина была размыта водой. Лера часто вспоминала ожесточенных людей в подвале, которые, затаив дыхание, слушали рассуждения о любви, душе, смерти.
Сколько их было? Двадцать? А может, больше? А их имена? Как их звали? Лера этого не знала. Но это мало ее волновало, она думала о том, как они изменились, слушая ее роман.
Книга, кстати, сгорела при облаве. Кто-то ногой столкнул ее в огонь. Лера сквозь толпу людей видела, как нехотя корчились в пламени рукописные листки, слова горели, проступали в огне, сгорали в костре ее страдания. Сгорали и воскресали в ее памяти. Обрывки мыслей и чувств, воспоминания о прежней боли затмевали боль настоящую. Сколько еще ей доведется испытать?
Что было потом? Пустота и растерянность. Идти было некуда, делать было нечего.
Вера Леры в справедливое устройство мира сильно пошатнулось, а потом и вовсе разлетелось с треском. Все было кончено. Только упрямое желание жить толкало ее на поиски новых путей существования. Лере казалось, что теперь она уже выдержит все. Не было такого препятствия, какое она не смогла бы преодолеть. Но куда идти? Ноги сами несли ее по дороге. По дороге в никуда. Голод, мороз, усталость, безысходность положения навалились все сразу, но Лера больше не плакала. Не было больше слез, да и плакать было не о чем. Одного только хотелось: рукопись восстановить.
И снова мир закружился в лихорадке. Отчаянные поиски работы. Все деньги на бумагу и ручки. Писать, писать. Страницу за страницей. Выводить буквы на белых листах. Сгоревшие слова сами вставали в памяти, сами изливались на бумагу. Слова плакали, молили, слова надеялись и умирали. Но книга была вскоре написана. Заново восстановленный экземпляр лежал перед Лерой. Чего же он ей стоил? Боли, страданий, нищеты, постоянной усталости? Теперь в жизни ничего не осталось. Лера брела по неизвестной ей дороге в неизвестном направлении. Глаза слипались, очень хотелось спать, голод нещадно терзал ее. Спать. Отдохнуть. Забыть о боли. Ноги все-таки подогнулись, и Лера повалилась на мерзлую землю, прижимая рукопись к груди.
Какой-то мужчина нашел ее на обочине дороги. Женщина была мертва, ее лицо искажало страдание, а хрупкие ручки прижимали папку с бумагами. Мужчина вынул папку из ее рук и похоронил девушку в ближайшем лесу, под пологом старой ели. Тяжелые ветви закрывали могилу и охраняли от продувных ветров и стужи. Теплое прибежище для беспризорницы. Потом мужчина сел в машину, открыл папку и стал читать. Теплом и добротой веяло от страниц. Он посмотрел на ель, под которой похоронил девушку. Странная боль щемила его сердце. Если бы можно было ее вернуть.
Та единственная, о которой он мечтал. Ушла она, оставив ему свою душу на белых, исписанных мелким аккуратным почерком листах.
