Автор Тема: Решение. Литературный каркас повести. 13 т.з.  (Прочитано 2592 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн ersh57

  • Нарратор
  • *
  • Сообщений: 658
  • Репутация +73/-0
    • Просмотр профиля
Сейчас работаю над несколькими вещами. Одна из них повесть о событиях двух дней в жизни демобилизованного летом сорок пятого солдата. Пока - только каркас. Пропускаю описания разные, ну, типа разрухи райцентра и многое другое, потому и обозвал каркасом. Все второстепенности собираюсь вставить потом - воды добрать.

РЕШЕНИЕ

Кого угораздило дать речушке такое название? Неустойка. Смех и грех.
Он сидел на старых разбитых мостках, ноги опустил в прохладную негу воды и курил. В голову лезли всякие несуразные мысли. Горький табак першил в горле, но затяжки он делал всё равно глубокие. В другое время, может, и закашлял бы, а тут – как перекрыло.
Ветерок перебирал камышом, шуршал тихохонько, будто помешать боялся, и пьяняще-пряной волной гнал напоённый солнцем и летом дурман от цветущих на взгорке лип, такой, что, сколько не дыши, не надышишься.
На той стороне, около затопленных лодок, шлёпнула немалая рыбина, и круги заиграли по глади, заплясали бликами прямо в глаза. Он прищурился, чуть склонился и глянул вниз. Там, подле пальцев ног, любопытной стайкой сгрудились мальки.
Самокрутка почти кончилась, уже жгла пальцы, и он, не глядя, отбросил её к кувшинкам. Сразу выметнулась стремительная тень, распугала танцующих мальков. Из груди вырвался тяжкий вздох.
Делать надо что-то. Только что?

Ещё вчера поутру такого вопроса не было. Он стоял на вокзале, сдвинув фуражку на затылок, и улыбался. Улыбался высокому небу, парящему высоко-высоко жаворонку, пыльным кустам акации за облезлым палисадником. Улыбнулся и озабоченному милицейскому старшине, пока тот проверял документы. А как не улыбаться? Дома!
- Васильев Николай Онаньевич. Куда следуем?
- Там написано. Домой я. В Озерки. Шесть лет дома не был.
- Не забудьте в райотдел и военкомат зайти! – козырнул старшина.
- Ага, спасибо, - Николай засунул бумаги в грудной карман гимнастёрки, - Не забуду!
А улыбка на лице не гасла, только шире стала. Милиционер ещё раз бдительно окинул Николая насупленным взглядом, чуть подзадержавшись на блеске медалей, и вдруг, наверное и для самого себя неожиданно, но улыбнулся в ответ.
- Ты как, сразу в Озерки или в райцентре побудешь?
- Сразу. Говорю же – шесть лет не был.
- Ты, вот что, ты на базарную площадь загляни. Я там озёрских сегодня видел. Глядишь, подвезут. Сейчас, как с вокзала выйдешь, так направо заворачивай.
- Я помню. Спасибо. Счастливого дежурства.
- Ну, тогда… Слушай, ты Петру Васильеву кем приходишься? – уже в удаляющуюся спину бросил милиционер.
- Брат. Старший! – ответил Николай в полуобороте и зашагал дальше.
- Брат? – пробормотал старшина себе под нос, улыбка его погасла. Он проводил демобилизованного участливым взглядом до ворот и вздохнул, - Тяжело тебе будет, солдат, ой, тяжело.
А потом развернулся, скрестил руки за спиной и несколько секунд покачался с носка на пятку, чуть пришлёпывая подошвами начищенных сапог по доскам перрона.
- Тяжело! – заключил, как припечатал, и неспешно отправился дальше следить за порядком, благо - народу на вокзале хватало.
Ни на какой базар Николай не пошёл. Деревенские-то когда ещё всё распродадут, да обратно двинутся! А домой – не терпелось, ажник сердце в груди заходилось частым стуком.
Как вышел из райцентра, так сразу и сапоги скинул. Выломал в кустах на обочине палку, подвесил эти самые сапоги и бодро зашлёпал босиком по дорожной пыли. Та ещё толком не нагрелась, ноги не жгла, а только ласково сочилась меж пальцами и мягко расступалась под пятками. Сто лет босиком не хаживал. Хорошо!
Где-то через полчаса, рядом притормозила попутная полуторка, обдала пылью и запахом горячего масла.
- Куда путь держишь, солдатик? – высунулась из водительского окна деваха, румяная, круглощёкая, с выбившейся из-под платка прядью медно-рыжих волос.
- В Озерки двигаю.
- Садись – подброшу до развилки.
Николай стащил мешок, хотел было закинуть в кузов, но не успел.
- Ты в кабину давай, а то в кузове шифер, побьёшь ещё! - улыбнулась деваха и поправила непослушную прядку.
Впрочем, поправляй, не поправляй, но волосы тут же вывернулись из-под плата на первом ухабе и заразвевались на ветерке солнечным всполохом - машину рыжая водила лихо!
- Ну, рассказывай, а то – скучно одной ехать.
- Да чего рассказывать? Домой двигаю. Одна-то чего?
- Да я с завхозом была, только он в райцентре остался, чегой-то ещё выбивать собрался. Мы коровник новый строим!
- А мы – это кто?
- Про колхоз «Сталинец» знаешь?
- Ну!
- Это и есть – мы. А ты, значит, озёрский.
- Угу. Соседи ваши.
- А чё я тебя не помню?
- Так я ещё до войны в армию призвался. Ты, поди, тогда пешком под стол ходила.
- А вот и нет! Мне девятнадцать уже, - деваха чуть надула губы.
- Да-а-а?
- Скоро будет, - рыжеволосая смутилась, легко пошла краской.
- Ты чьих, вообще?
- Королёва я, Степан Натаныча дочка.
- Помню, помню. Ты всё вихрастая бегала, и коленки вечно драные. А теперь, смотри-ка, прям - красавица.
- Ну, вы скажите… - деваха засмущалась ещё больше, даже на «вы» перешла, - А вы кто?
- Озерковских Васильевых знаешь?
- А то! Петька ко мне подъезжает, всё замуж зовёт.
- А ты?
- Что я? Я ещё молодая, да и не один он у меня, - фыркнула рыжая.
- Хватает, значит, кавалеров. Ты смотри, так бы и сроднились. Я Петьке – брат старший.
Деваха – как поперхнулась. Глаза посерьёзнели разом, и вопросов – вроде и не осталось. Какое-то время ехали молча, но, в конце концов, рыжая не стерпела.
- Медали-то за что у вас?
- За разное. Эта, вот, за танк подбитый, - Николай легонько тронул «За отвагу», - В сорок первом получил под Смоленском.
- Неужто всю войну… И не ранило ни разу?
- Как же не ранило? Ранило. В том самом бою, как танк подбил, и ранило. Почти год по госпиталям, да по госпиталям. На всю жизнь належался!
Больше, почитай, и не разговаривали. У поворота на Озерки Николай вышел.
- Как хоть тебя звать-то? А то, глядишь, родственницей станешь, а я и имени твоего не знаю.
- Наташей, - рыжая опять зарделась щеками.
- Ну, спасибо тебе, Наташа. Тяте привет передавай от Николая Васильева.
- Так - нет отца. Три года, как похоронка.
- Прости, не знал, - Николай стащил фуражку, прикусил ус, чуть помолчав, добавил, - Царствия, значит, небесного. Хороший у тебя отец был и землю любил.
В глазах Наташи блеснула слеза. Машина, как подпрыгнула - резво запылила дальше. Николай постоял еще, продолжая кусать ус, смущённо, словно что-то не то сотворил, проводил взглядом машину, потом потупился и покачал головой. Хороший мужик был Степан и дочку правильную вырастил. Жаль его. Но на одной жалости – не вытянешь. Живым о живых стоит думать!
Николай поправил неудобно лёгшую лямку мешка, закинул палку с сапогами на плечо и вновь зашагал по дороге. Несколько раз он ещё оглядывался на пыльное облачко от полуторки, пока та не скрылась за леском. Той, утренней, весёлости не было, пропала, растворилась. Не было и удовольствия от того, что шёл босиком. Всё внутри напряглось в ожидании встречи, шаг волей-неволей ускорился. Как-то там, в Озерках?
Родная деревня встретила молчанием. Не было слышно ни собак, ни истошного кукареканья. Тихо. Две крайние избы – исчезли. Ни расписных наличников яковлевского дома, ни низкой избушки старухи Семёновны. Только высоченный бурьян и обгорелые столбы на месте ворот. Вот же…
Ноги почти бежали. Мелькали избы. Уцелели далеко не все. Мельниковский дом топорщился чёрными рёбрами стропил, грудой брёвен рассыпался куренковский. Ну же, ну!
Родительский дом выстоял. Он взбежал на крыльцо, рванул дверь в коридор и шагнул через порог в избу! Перед лампадкой в красном углу мать крестилась и неслышно шептала молитвы.
Он распрямился в дверях, громадный, макушка чуть не в потолок, выцветшая гимнастёрка на широченной груди натянулась, звякнув медалями, и позвал тихо-тихо.
- Мама…
Та обернулась, охнула и стала оседать на пол. Он успел её подхватить и усадить на лавку, а сам опустился и уткнулся лицом ей в подол.
- Сы… сынок, - смогла она выдохнуть, наконец, - Живой… Вернулся…
В глазах её блеснули слёзы, натруженная, вся в морщинках и мозолях заскорузлая рука прошлась по встопорщенному ёжику волос.
- Живой…
- Живой, мама!
Они не могли насмотреться друг на друга. У обоих – слёзы и улыбки. Казалось, целая вечность прошла прежде, чем мать встрепенулась.
- Ты же голодный, наверное. Я сейчас…
- Мама!
- Да-да! У меня щи свежие, как знала. Председатель косцам овечку выделил, так я щи сварила. Я…
- Мама! – удержал он её колени.
И они снова застыли – мать и сын. Глаза в глаза. Смотрели и не могли насмотреться за все долгие годы разлуки.
И потом, уже за столом, когда он хлебал щи, мать не отрывала взгляда и всё повторяла и повторяла одно и то же.
- Сынок…
А он отчего-то смущался, рдел щеками, вроде утренней девахи с полуторки.
- Вылитый тятенька, - сказала она и залилась горячими слезами.
Николай посерьёзнел, сдвинул густые брови.
- Мама, расскажи, как… как жили, как он… как погиб, - слова дались с трудом. Нельзя, ну, нельзя так о тяте, не мог он, такой большой, такой…
- Как погиб? Германец, когда пришёл, не сразу лютовать начал. Среди них тоже люди есть. Которого к нам на постой определили, ничего такой, обходительный. Даже дрова колоть помогал. Ты ж помнишь, у отца-то рука…
Он помнил.
Лес они валили зимой тридцать восьмого для нового клуба. Петька ещё совсем мальцом был, но тоже увязался за взрослыми и на делянке всё рядом крутился. А тут, кто его знает каким макаром, но сунулся сдуру к подрубленной сосне. Отец чудом оттолкнул его от заваливающейся лесины, да сам не успел в сторону податься, локоть ему зацепило. С тех пор рука толком не гнулась.
Мать рассказывала неторопливо, то и дело сбивалась на разные мелочи, а он не перебивал, слушал и не мог наслушаться её голоса. Лишь спустя некоторое время лицом посерел, да на скулах желваки заиграли. Это, когда про побитых собак, да съеденных немцами подчистую курах зашла речь.
Надолго немчура в деревне не задержалась. Как начали их под Москвой колошматить, так и выбили. Постоялец же… постоялец остался - простыл сильно и слёг единым махом. Валялся в бреду, ну видать, и забыли про него.
- Ты ведь всё равно узнаешь… Уж лучше я скажу, - мать вздохнула обречённо и принялась мять кончик платка у подбородка, - Ты только обещай, что… Обещай…
Опять в слёзы!
- Мам, я о тяте давно знаю, писали же, не знаю только – как. Ты рассказывай, за меня не бойся.
Мать продолжила.
Она не знала - по какой такой причине пробежала кошка между немцем и Петькой, просто не знала. Главное, ненавидел брат постояльца крепко. Когда немчуру погнали, наши не сразу в деревню пришли, миновали, в общем. А Петька, ему уже пятнадцать минуло, нашёл где-то наган и на немца. Не то застрелить, не то ещё чего удумал. Только отец не пустил, да ещё и ремнём пригрозил. Так этот пострел снаружи, через окно хотел.
- Заметил Онаша, как Петя за окном мельтешит, ну и к окну, а тот и…
- Мам, так это Петька?!
- Да, сынок.
Они сидели, молчали. В избе царила тишина. Только старенькие ходики на стене продолжали отстукивать время, будто всё было по старому. Забытые щи давно подёрнулись застывшими капельками жира, а мать с сыном так и не двигались.
Первым стал отходить Николай.
- Дальше что?
- А дальше – в постояльца стрельнул. Хоть и германец был, а человек – хороший, царствие ему небесное. Пока в деревне жил – слова худого об ём не слыхивали. Тихий был. Смеялся все: «Матка, матка!» С Онашей оне всё беседовали. Сядут вечерком и говорят, говорят…
- А Петька?
- Что ему будет? Он таперича в героях. Ну-ка, отца родного не пожалел из-за германцу! Носу не кажет. Говорят, в райцентре, в этих, в особистах служит.
- В особистах, значит? Мать его…
- Ты что ж, охальник, материшься на мать, ты что…
Она замахнулась на него полотенцем, а он привычно наклонил голову, совсем как в детстве, только удара не последовало. Мать плакала. Николай подсел рядом, обнял за плечи.
- Мама, прости. Не хотел я. Вырвалось…
Она только вздохнула тяжело.
- Эй, хозяйка, гостей привечаешь? – раздалось с порога.
- О, дядька Елисей! Здравствуй! – поприветствовал Николай.
- Ён самый. А ты ж кто будешь? Нукатко, к свету повернись. От мать чесна! Никак – Николай. Дай-ка я тя рассмотрю. Ну, ерой, как есть – ерой! И медаля на местах. У меня тож медаля, - щуплый, совершенно седой, с вечно взъерепененной бородёнкой, дядька Елисей с гордостью потёр рукавом георгиевский крест на груди, - Ты, паря, не смотри, шо я малость мхом зарос, я ить тоже еройствовал. Как есть - нипонца воевал!
Байки про похождения дядьки Елисея на русско-японской знала наизусть вся деревня. Вернулся он контуженным, малость подзаговаривался и слыл блаженненьким. Ну и что? Всё равно вся деревня его любила, в любом доме привечали.
Во всём, что касалось работы, дядька Елисей становился ни рыба – ни мясо. Не то, чтобы ленился, вовсе даже и нет, только всё у него как-то наперекосяк выходило. То топор с топорища улетит, то черенок у заступа треснет, то коса кочку цапанёт. Языком же – дело другое, языком дядька Елисей мог без устали часами трепать, ну и выпить, особливо на дармовщинку, тоже слыл мастером.
Сразу пристроился за стол!
- Агрофена, ты чё ж ета гостя встречашь без топливу? Ето ж, мать чесна, без зелена вина и гость не в гость. А? Верно я калякаю? – беспокойный гостюшка обернулся за поддержкой к Николаю. Тому только и оставалось, что кивнуть. Дядька Елисей, известное дело, хуже репья – прицепился коли, то терпеть долго.
Хозяйка упиралась недолго, принесла из чулана четверть мутноватого самогона, плеснула по стаканам.
Выпили. Елисей крякнул, нюхнул рукав и выпрямился, хитрые глазки на бутылку – как приклеил, сразу виделось – ждал продолжения. После второй отвалил, но прежде долго тряс Николаю на прощанье руку, даже слезу приспустил, говорил, что вылитый отец.
Прерванный Елисеем разговор не продолжился.
Мать загремела посудой у рукомойника за печкой, а сам Николай вышел на крыльцо – подымить. Скоро и мать подсела рядом, подпёрла рукой подбородок.
- Ты, сынок, подыми! А я рядышком. Хоть мужицкого духу дохну.
Слышать такое – и больно, и горько, но Николай перестал отгонять дым цигарки в сторону.
- Мам, нструмент где?
- Так в сараюшке, где ж ещё-то. А тебе зачем?
- Посмотрю, может, подправить что надо.
Правки требовалось немало, даже глаза малость разбежались. Да и то – дом без мужицкого пригляду сиротой чахнет. Мать не отставала, как привязанная ходила за сыном. Вот, и точильный станок помогла вытащить из сарая. Тяжелый наждак разгонялся с трудом, механизм за три с половиной года успеть проржаветь. Николай его, конечно, протёр с керосином, но ржавчина – есть ржавчина, с первого раза не взять.
Брызнуло первыми искрами, и сразу пахнуло раскалённым металлом. Николай то и дело макал топор в воду, потом по точилу и опять в воду. Потом и за правИло взялся.
=========================================================================
Мне ли судить, что сам и написал?
Пристрастен я в суждениях и взглядах,
Когда писал - не думал о наградах,
Я просто душу в буквы воплощал!