Между там и тут
Тьма… Непроглядна, черная… пугающая. Потом свет примерно двадцати лампочек, расположенных двумя рядами. Странно… Он знал, что они должны располагаться по кругу. Да и странный какой-то свет – вроде бы светит, а вроде и нет. Какой-то тусклый и далекий, будто смотришь на него сквозь густо закопченное стекло. Будто двадцать солнц выстроились в два ровных ряда, и кому-то взбрело в голову закоптить стекло и посмотреть на это чудо, как в день затмения… Жаль, что наяву такого не бывает…
И вдруг свет! Яркий, режущий глаза, ослепляющий, - льющийся прямо из окна! День! И лето! Как это прекрасно!
Дима поднялся с подушки и покрутил головой. Палата на девять человек была пуста, лишь в дальнем углу комнаты на кровати сидел какой-то старичок и баюкал сломанную руку.
- Проснулся, сынок? – спросил он участливо. – Повезло тебе, - продолжил дедушка, - только ногу поломал и все, а вот твоим родичам хуже пришлось. Намного хуже.
- Да? – как-то отрешенно сказал Дима.
- Ага, - с готовностью ответил старичок. – Их-то даже по косточкам теперь не соберешь, а ты вот… отделался. Они в самый низ упали, а ты… на краю… Их вместе со скалолазами добывали – шесть часов возились. Вчера похоронили уже, а ты вот – живой. Рад, наверное?
- Ага, - так же отрешенно ответил Дима.
Словоохотливый старичок будто не замечал состояния парня, будто не понимал, что тот, возможно, до последнего тешил надежду, что спасся ни он один…
Тут в палату вошел здоровенный детина-санитар.
- Дядь Вань, опять пациентов грузишь? Смотри – ему и без тебя тошно – шутка что ли всю семью потерять? Шел бы ты погулять, дядя Ваня, пусть отдохнет парень.
- И то правда! Пойду. Спасибо, Саша, что подсказал деду. Ты меня прости, сынок, обратился он к Диме. – Старый я – совсем дурной стал.
Дедушка и Саша вышли из палаты, а Дима снова откинулся на подушку. Он вспоминал. Вспоминал все: поездку по этому проклятому серпантину, велосипедиста, невесть откуда взявшегося на дороге, свой полет через лобовое стекло, брызги его осколков, крик мамы и остекленевший взгляд отца… Что приключилось с сестрой он не видел - на сидела на заднем сиденье.
Картины проплывали как-то медленно и вяло, будто хотели подольше задержаться в воображении.
А потом белые палаты, стены, халаты. Чей-то успокаивающий голос: «Не бойся, больно не будет» (хотя куда еще больнее?), белая дымка перед глазами и тьма, из которой изредка доносилось: «Зажим… скальп… тампон… скальп…» Почему скальп? Дима помнил, как у него возникала мысль: «Неужели у человека может быть так много скальпов? И что, это все мои? Надо же, какой я богатый!» И следом другая: «Романов об индейцах начитался, дурак». И снова ровные ряды тусклых лампочек, полуявь, полусон и яркий свет!!!
Надо же – свет! Значит, не все так плохо, значит еще можно жить.
